Памяти В.И.Г.

[therese_phil]

 

Когда в январе ВИ попросил меня о встрече, я страшно удивилась. Когда-то – с четверть века назад – он помог мне в нелегких обстоятельствах, мы около года довольно тесно сотрудничали, а потом нечувствительно разошлись, без ссор, но и без особых сожалений. С тех пор мы встречались более или менее случайно – на литературных собраниях, в книжных магазинах, на улице; в мой день рождения он звонил и говорил любезности (а я регулярно забывала позвонить ему), и раз в три года уточнял какую-нб архивную мелочь, которую без труда мог бы выяснить сам.

На сей раз предмет беседы был куда серьезней: речь шла о посмертной судьбе его архива. Собственно, разговор об архивах для меня обычно внеэмоционален: профессия, не более того. Но слушать ВИ, измеряющего свои сроки, было странно до чрезвычайности. Вот уж кто всегда жил «здесь и сейчас» и даже на многочисленных поминках, несмотря на седину и некоторую беззубость, умудрялся выглядеть молодым (и благодарным) наследником своих уходящих знакомцев (не раз даже примеряла, с какой стороны от моего гроба будет стоять Г. в положенный день). И тут такое… В общем, уходила я в задумчивости и, что ни день, вспоминала грустные глаза и негромкий голос старого приятеля, обошедшегося почему-то без обычных криков «Я Вас люблю!» и «Не буду морочить Вам голову на почве Вашей любезности!». Кстати сказать, Г. мог быть уклончив, ревнив, подозрительно-скрытен, искоса-недоброжелательно поблескивать затемненными очками, но иногда какая-то безрассудно-взрывная волна подхватывала его и он начинал безудержно смеяться, немелодично взвизгивая и тряся гривой. Так же внезапно им овладевал гнев, он агрессивно тыкал пальцем и кричал что-то угрожающее, подчас вовсе ни с чем не сообразное. Но в последнюю нашу встречу он был прост, откровенен и тих. Оказалось, не зря. Впрочем, ретроспективно в таких случаях все кажется предвещанием, провиденциальным симптомом.

В последние годы молва раздувала сутяжнические подвиги Г., его явно прочили в главные герои скверного литературного анекдота, не столько смешного, сколько скандального. При том, что он был равен себе – те же анекдоты и те же скандалы сопутствовали ему на литературном и житейском пути много десятилетий. Отстаивание приоритета, авторства, гонорара, порядка слов, знаков препинания, – в этом была сущность ВИ, самостоятельная и упрямая его натура, плохо различавшая масштаб казуса. С той же страстью, путаясь в масштабах, он хватался за разные, нередко совсем мелочные, темы и несоизмеримые задачи, иногда отдавая месяцы, чуть ли  не годы изучению каких-нб мелких подробностей из жизни Черубины де Габриак или Софьи Федорченко, обкатывая заметку для КЛЭ, будто это научная монография, и насмерть борясь за красоту слога в телеграфной статье из «Русских писателей», антиэстетичной по определению.

Но за эксцентричностью литературного поведения и маргинальностью некоторых ученых занятий нельзя упускать главного. Собственно говоря, исследовательские и публикаторские проекты Г. всегда, начиная с первой его книги (1964), были встроены в более обширную программу, ориентированную не на взрослую, а на детскую аудиторию. В центре внимания Г. была детская литература, точнее сказать детская книга ХХ века. При этом его равно интересовали и литературные и художественные ее составляющие. Можно вспомнить, например, замечательный сборник, составленный ВИ: «Художники детской книги о себе и своем искусстве» (1987). И это была отнюдь не тупая перепечатка опубликованного: многие тексты, а по сути – глубинные интервью, были инициированы самим Г. и им же совместно с автором доведены до высочайшего литературного уровня (умение работать с чужим словом, между прочим, помогает понять, почему столько людей доверяли Г. хранить свои воспоминания, рукописи, права). Интересом к детской книге обуславливались и обращение к творчеству Хармса, Введенского и Олейникова (прежде всего к их «детским» произведениям; кстати, первые публикации Г. об этих писателях относятся к концу 1960-х – нач. 1970-х гг.), и занятия литераторами совсем иных  поколений (Елизавета Кульман, Раиса Кудашева, Елизавета Бем, и др.).

Академические ученые могут снисходительно улыбаться, говоря о филологических трудах Г., но грампластинка «Из дома вышел человек» (1982) заставила десятки тысяч детей улыбаться совсем по-другому. А сколько было других – пластинок, радиопередач, диафильмов, «книжек с картинками»… Сотни! Меня всегда поражали объемы этой (с моей тогдашней точки зрения) неблагодарной «литературной поденщины» и  ее, в общем-то, бескорыстная суть: ну, не ради же славы и не ради денег человек правит по десятому разу текст к какому-то диафильму или редакционную врезку к детским стишкам? Нет, за свою подпись, за каждую запятую и каждый рубль ВИ дрался как лев, но знал прекрасно, что дело не в этом: думаю, он осознавал себя не творцом и не поденщиком, но скорее посредником между настоящим мастерством и детьми, он должен был вернуть утраченное, донести вновь созданное, помочь понять непонятое. Девизом его могло бы стать «Твоя от твоих» – не литургическое, конечно, а пушкинское.

Владимир Иосифович, как жаль, что Вы больше не позвоните. «Я Вас люблю!» Уже без кавычек. 

 

Comments

[susanchik.livejournal.com]

Спасибо!